И был мне сон...

будто случилось нечто непоправимое, но не такое уж и страшное. Некая катастрофа — не из тех, что мы видели в многочисленных постапокалиптических мирах, но что-то впечатляющее, заставляющее людей сменить уклад и отселиться из привычных мест обитания. Мой район опустел.

Мой маленький район, который с давних пор называют «Кубой», действительно является неким островком свободы. Попасть в него на машине можно только по одной дороге и с одной стороны. Пешком вариантов больше. С двух сторон район отрезают от внешнего мира полосы отчуждения двух важных железнодорожных направлений. С одной стороны режет полоса оврагов, бывшее русло давно забытой реки, которая теперь мирно течёт в огромной бетонной трубе. Ландшафтные дизайнеры несколько лет назад хорошо поработали и вы теперь никогда не узнаете, где она. Я знаю. В детстве я довольно много времени провёл на её бетонном скате, слушая слабый шорох течения из дренажных колодцев. У Рютаро Накамура гудят пыльные провода. У меня — шуршит грязная подземная речка.

Мой маленький район был бесконечным источником фантазии для меня. В зависимости от того, воздвигался в моём воображении мир Полдня и район мог быть перекрыт футуристическими алюминиево-стеклянными конструкциями, чтобы на улицы никогда не падал дождь, и усталые мамы внезапно по этому поводу не загоняли домой детей, не успевших как следует вдохнуть воздух островка свободы. Внутренниие часы пробивали Час Волка, и на крышах высоток воображались снайперские посты, единственная дорога перекрывалась дотом, а внутренний тактик пытался решить задачу по предотвращению захвата любимой территории гипотетическим противником путём стратегического перекрытия шквальным огнём овражистой местности. Ну, и рисовались пути отхода, а то кто его знает, этого противника.

И вот во сне район опустел. То, что он стал районом, терпящим бедствие, понятно по внешнему виду. Всё какое-то чёрное, мутное, пыльное. Воздух липок и вязок, небо придвинулось к земле, люди ушли. Кажется, каких-то средств защиты не требуется — у меня висит на вешалке комбинезон, что-то похожее на полевую форму войск РХБЗ (нет, не костюм Л1), а рядом с ним что-то вроде банданы-арафатки, некогда белой, а сейчас такого же тёмного маслянисто-пыльного оттенка, стремящегося в далёкой перспективе к антрациту. Кажется, с моими родными и близкими всё в порядке. Они где-то не здесь и у меня нет ни тени сомнения, что с ними всё хорошо. Но зачем остался я? Чем я занимаюсь? Насколько я могу судить, я ничего не ликвидирую, ничего не измеряю и не записываю. Я просто существую здесь.

Я понимаю, что дома есть вода, но нет продовольствия, а сегодня как раз такой день, когда должны привезти хлеб. Продовольствие доставляют регулярно, но нечасто, поэтому если уж привезли, то надо пойти и получить. Денег не требуется — вроде бы достаточно просто прийти. В зоне бедствия нет никого лишнего, по своей воле в неё никто не заходит, поэтому просто присутствие в ней является достаточным основанием для получения еды. Непонятно, почему зона бедствия является зоной бедствия — кажется, на здоровье она не влияет никак. Только вот пыли много, но носи простой респиратор и всё будет хорошо. Я надеваю странный комбинезон, заматываю низ лица банданой и выхожу из дома.

Кажется, сам воздух сопротивляется моему движению вперёд. На улице всё ещё более депрессивно, чем это виделось мне сквозь пыльное оконное стекло. Я иду вдоль дома в сторону остановки автобуса — мне знаком этот маршрут, за свою жизнь я отшагал его тысячи и тысячи раз. Правда, теперь автобус больше не приходит, но там пункт выдачи продовольствия. Никогда не видел, как его туда подвозят. Но сегодня — день, когда его выдают. Я иду пока что вдоль дома, отгораживающего меня стеной от дороги, по которой когда-то бегал автобус, соединяющий остров свободы с цивилизацией. Потом надо будет повернуть за угол, пройти тополиной аллеей — и я на месте. Большинство окон дома слепы, наполнены темнотой. Некоторые теплятся вниманием — там люди, которых не видно сквозь муть и плесень стекла. Не один в зоне бедствия, но один на улице. Вот и поворот за угол.

Тополиная аллея стоит, не шевеля листьями, ничего не говоря, в полном молчании. Ветра нет. Листья чёрные, текстура на них очень странная, в нелепом освещении они похожи на пергамент. Некоторые листья вышелушили свою паренхиму, скелет из жилок выглядит маленькой антенной, передающей неизвестно что неизвестно куда. Когда-то эти деревья были огромными шариками, потом их поломало ураганом и суровые мужики с бензопилами превратили их в десятиметровые пеньки абсолютно без веток. Когда очередной весной ветки прыснули из самых вершин пеньков, окрестные жители радостно называли это безобразие «пальмовой аллеей Сансет-Бич» — чёрт возьми, правда, было очень похоже. Сейчас они просто бесформенны, как и положено от природы быть тополю. И немыслимо, ужасающе тоскливы.

Я дошёл до пункта выдачи продовольствия. Это обычный металлический контейнер, снабжённый окном, забранным решёткой, как в ранних коммерческих ларьках 90-х. Дополняет решётку выдвижной ящик пониже окна — вы неоднократно видели такие в обменниках банков. Есть ли в контейнере дверь? Может быть — с моей точки зрения её не видно, а с другой стороны я к контейнеру никогда не подходил. Внутри темно и пусто, но пустота чувствует меня и внимательно смотрит. Мне не нужно ничего говорить — ящик выдвигается и в нём уже лежит аккуратный кирпичик свежего хлеба, упакованный в целлофан. Это мне, думаю я. Нет, даёт понять пустота, это вы уж сами с ним разберитесь. Но я же тут один? Сами разберитесь.

Я поворачиваюсь и вижу ещё одного человека. Моего роста, моей комплекции, в таком же комбинезоне без опознавательных знаков, вот только его бандана, которой плотно замотана нижняя половина лица, чище моей и из очень интересной набивной ткани. Весёленький такой ситчик, просто обхохочешься. Вот только мне не до смеха. Я только что понял, что порция хлеба последняя. Сейчас я не хочу есть, но вот потом захочу как следует. И делиться мне с ним незачем — я, определённо пришёл на пункт раздачи первым.

Я сжимаю кулаки и делаю шаг назад. Человек протягивает ко мне обе руки, над весёленьким ситчиком — весёлые глаза. Он тоже ничего не говорит, в этом странном сне всё как-то обходится без звуков, как будто этой пылью забило нам всем уши, или звуки, вывалявшись в пыли, не хотят лететь, весело отражаясь от препятствий, а хотят валяться и похрустывать под ногами, понемногу сворачиваясь в клубочки. Он не говорит, но я понимаю, что нам незачем драться, нам не нужен этот хлеб, не нужна зона бедствия, не нужна тишина, не нужны эти пугающие и пугающиеся внимательные окна, не нужен пункт раздачи и не нужны мы сами. Я опускаю руки, разжимаю кулаки и улыбаюсь в ответ. Улыбки не видно под банданой, но пусть мои глаза улыбнутся в ответ.

Вдали на секунду загорается ослепительное солнце, к которому с поверхности земли взлетает столб пыли — одновременно сверху начинают двигаться облака, формируя для солнца шапку, а земля вздрагивает в непритворном ужасе

а нам уже нечем смотреть, что дальше