Не купи двора, купи соседа

Страшный московский ураган 1998-го для меня лично начался так. Я гулял по городу весь день и только около половины десятого вечера собрался домой и вот я уже около дома. Я шагаю к подъезду, ветер стихает, а освещение за доли секунды меняется до предапокалиптического. Из-за дома встаёт туча, наполовину прикрыв заходящее солнце; а оно последний раз бьёт кровавым отсветом в окна верхних этажей соседних домов и тут же гаснет. Как мне тогда показалось, навсегда.

Не ожидая от природы ничего хорошего, и не ставя себе задач что-то от неё брать в таком состоянии, я в три прыжка влетел в темноту подъезда и поскользнулся на чём-то живом. Под ногами нечеловечески взвизгнуло, меня понесло в сторону, я врезался боком в угол и процедил сквозь сжатые от боли зубы что-то вроде «ахтысссссуууу» — и это действительно была сука. Если конкретно — сука болонки, которую вёл на прогулку сосед с пятого этажа дядя Толя. Дядя Толя был старый метростроевец с огромным подземным стажем и его такая темнота не смущала ни капли. Ему ещё хватило такта со мной поздороваться, а вот болонка запомнила обиду и отомстила своеобразно, месяцем позже сбежав из своей квартиры и прилично разорвав нам внешнюю кожимитовую обивку на двери.

Дальнейшее буйство погоды я мирно проспал (всю жизнь был убеждён, что весь день надо двигаться так, чтобы ночью проспать любой апокалипсис), лишь утром подивившись тому, как изменился пейзаж двора. Соседи вместе с работниками эксплуатационной конторы пытались разобрать завалы, пилили упавшие стволы и подсчитывали ущерб от сорванных балконов и улетевшего белья. Помню, что мы с приятелем тогда перекинулись парой междометий, зашли ко мне, взяли пилу-струну и присоединились к работе сначала в моём дворе, а потом в его.  

  Годами раньше моя бабушка, встретив меня на улице, устроила мне внезапный разнос по поводу моей мании использовать обсценную лексику. Нет, это не секрет, что дети матерились, а взрослые читали им по этому поводу нотации, но я бы никогда не спалился с этим делом глупо, а тем более — перед бабушкой. Согласно её рассказу, дело со мной было так — тем утром я вышел во двор, посмотрел по сторонам, убедился, что никого во дворе нет и меня никто не видит, а далее, подобно Демосфену на берегу моря я приступил к словоизвержению. Слова, впрочем, произносились отнюдь не философские. Так рассказывали свидетели. Несколько успокоив бабушку, я выяснил, что свидетель был всего один. Свидетелем была тётка из соседнего подъезда и именно она и поведала эту историю. Определённо, я ничего такого не делал, но мне стоило немалых трудов убедить бабушку, что мол, какой смысл? Слегка отойдя, она согласилась, мол, да, какого чёрта, на кого ты там ругался? Не на деревья же?..  

  Где-то там же или даже раньше я помню мужиков, играющих во дворе в домино (и вот кто-то приносит две трёхлитровые банки кваса и гремящие в авоське кружки — ставит всё это тут же на стол). Помню сохнущее на верёвках бельё — верёвки натягивались от дерева к дереву, а для придания конструкции устойчивости в середине между деревьями ставилась трёхметровая палка с двумя гвоздями в верхнем торце. Между гвоздей пропускалась верёвка. Эта палка была и у нас. Кстати, зачем-то она до сих пор стоит у меня на кухне за дверью, хотя по прямому назначению ей больше пятнадцати лет не пользовались.

Помню нестарых ещё бабушек, собиравшихся летним вечером во дворе поиграть в лото и в карты «по маленькой», поговорить о новостях и проводить ещё один прожитый день. Собирались они и зимой, у кого-нибудь на квартире. Помню, как совсем маленьким сижу с ними рядом и слушаю, как приятно гремят деревянные бочонки в сшитом вручную ситцевом мешочке, как выкрикиваются цифры (некоторые сопровождаются причудливыми комментариями), как звякают медные советские копейки в чашечке для ставок. Рассказ Чехова «Детвора» примерно передаёт атмосферу, замените только детей на бабушек и всё сойдётся.

Помню, все тогда были знакомы со всеми — дом и окрестные дома. В конце 60-х массово расселялись коммуналки старой Москвы и зачастую целые коммунальные блоки или целые рабочие бараки ехали приблизительно в один квартал новой застройки. Многие наши соседи жили раньше в монастыре на Крестьянской. Теперь там снова монастырь и я всё хочу туда съездить, походить по тем местам, представить, как там ютились люди — в колокольне тоже были квартиры, представляете? Каково это — жить на колокольне? Возможно ли это? Слова «лофт» тогда не знали, но и без него на колокольне жить было возможно. Тогда весь монастырь был набит жилыми постройками, мастерскими, была там и мебельная фабрика, где работала бабушка. Мама помнит, как на монастырском пруду снимался эпизод с горящей Москвой для «Войны и мира», вообще помнит, что кино там снимали часто. Помнит и как пугала их с маленькой двоюродной сестрой фреска с ликом Христа, почему-то не закрашенная новыми жильцами.

Не все оттуда поехали в 14-й квартал Ленино-Дачного (некогда действительно дачные пригороды Москвы, это сейчас до окраины города-спрута ещё десяток километров). Моя двоюродная тётя оказалась на Коломенской, её родственники — ближе к станции Царицыно, а мы вот тут, на Кубе. Мы? Конечно, меня тогда и в проекте не было, а мама ездила отсюда сначала в техникум, а потом в институт. «Монастырские» как и в коммуналках жили плотно, так и тут их поселили недалеко друг от друга. Все знали всех.  

  Вообще, я взялся писать всё это вчера, после того как встретил ту самую тётку, обвинившую меня в матерном экспромте. Ей сейчас хорошо за семьдесят и она неформальный лидер дворового клуба тех, кому тоже хорошо за семьдесят. В ответ на вопрос «что нового?» она назвала мне ещё пару имён тех, кто недавно переехал на два метра под землю. Это всё те самые люди — те, что переехали из коммуналок, сажали здесь вишни, бегали зимой на лыжах, а летом строили запруду на безымянной речке — устраивали омут для купания. Это они разводили маленькие палисады под окнами многоэтажек, поддерживали связи, дружили, ходили друг к другу в гости, оставались сообществом.

Теперь я не знаю никого, но моя ли в том вина? Какие-то всё незнакомые лица. Старожилы разъехались по кладбищам, их дети разъехались по отдалённым районам, их внуки (мои сверстники, с которыми мы в детстве чего только не творили в окрестностях) тоже как будто растворились. Иногда снежным утром из-за угла повернёт кто-то смутно знакомый, поднимет руку в молчаливом приветствии и шагнёт в тёмную пелену московской зимы.

Стоит в голове такой штамп из популярного кино про новых соседей — приехали, и идут в гости без приглашения, но добродушно и с бутылкой вина, говорят «привет, мы Смиты, ваши новые соседи, давайте пить и веселиться, мы хорошие люди и надеемся, что вы ещё лучше нас». Я хорошо представляю нас с женой такими весёлыми белозубыми яппи с бутылкой черногорского. Но как-то так выходит, что такими мы можем прийти только на суаре к друзьям, и туда если пешком — ноги отвалятся.

Новые соседи современного разлива быстры, неприветливы, скользки и подозрительны — старого московского в них ни на йоту. Нашим соседом вместо двух весёлых братьев (после смерти родителей разделивших квартиру честно — продали и деньги пополам) стал угрюмый тамбовец, которому «поднявшиеся» родители купили квартиру в Москве. За то время, что он тут живёт, он успел «навести рамсы» уже со всеми на лестничной клетке. Живой пример тамбовского товарища, который в овраге лошадь доедает.

Но даже этот персонаж лучше, чем нехорошая квартирка в первом этаже, которая сдаётся ну полным маргиналам. То оттуда утром выходит тридцать три приветливых узбека (с ними дядька Черномор), то экстрагируются два северокавказских братка, которым очень нужен мой бирючий сосед («заливаэт нас, пэдораз!..»), но в пять утра его нет дома, а я дома есть, так может, я знаю хотя бы номер его мобильника? Ещё там жили освобождённые, но слабые женщины Востока, которые доходили до мусоропровода с пакетами мусора и у них кончались силы — пакеты ставились разлагаться на лестничной клетке. Помню, что выработал тогда бомбардирский удар ногой — как у Олега Блохина («Динамо-Киев»). Пакет отправлялся через лестничный перелёт и ударялся ровно об их дверь.

Другие соседи писали памфлеты, рацеи и монологи, приклеивая их коричневым скотчем возле мусоропровода. Кажется, помогло только совершенно нетолерантное сравнение восточных дам со свиньями, которое кто-то повесил им на дверь (совершенно нетолерантное изображение свиней прилагалось). После этого пакетов на лестничной клетке больше не обнаруживалось. А потом пропали и эти женщины. Кажется, там скоро будет что-то новое.  

  Вообще, меня опять увело, я начинал не про это, я хотел поностальгировать о былых временах и былом соседстве, вспомнить о людях, которых с нами уже нет… но всё сводится опять к тому, что я вновь готов завести старую песню об ещё одном грандиозном обмане, совершённом над нами всеми. Обман в том, что кубик из воздуха, ограниченный стенами, которыми мы не имеем права распоряжаться, мы вынуждены называть домом, да ещё и платить, приобретая его, такие деньги, которых он не стоит и не должен стоить никогда. Остро передо мной это понимание не стояло до момента, пока я не решился на постройку настоящего дома и пока у меня не получилось его построить. Каждый раз, оставаясь за городом на более или менее продолжительное время, я всё больше осознаю, что город — это всё больше и больше не моё.

В особенности город, в котором не осталось горожан.