Болезни и выздоровления

Куда бежать, если ты очень болен,
И небо бьёт тебя мокрым градом?

Извините, я в итоге опять сведу всё к бухлу.

Когда ты заболеваешь, мир стремительно начинает сужаться. В зависимости от тяжести болезни он сужается до того предела, который твой обессиленный организм позволяет тебе пройти. Может быть, ты сможешь ходить на прогулки. Ортез на сломанной ноге позволял мне сначала проходить двор из конца в конец, а ближе к заживлению и снятию даже доехать на метро до центра города. Чёрта с два кто уступит место, кстати. Я надел на себя паттерн сноубордера, который настолько спортивен, что ему это место не нужно. Вы умрёте завтра, а я — в ущелье. Так что сидите, сидите. Скоро ваша — конечная.

Некоторые болезни сужают мир до пределов квартиры и я с ужасом думаю о тех, при которых всё ограничивается комнатой, кроватью, или чёрным закутком бездны внутри более не повинующегося тебе тела (читайте “Джонни взял ружьё” Трамбо, например — естественно, под клип Metallica “One”).

Заканчиваются болезни тоже самым разным образом. Например, однажды утром можно проснуться и войти в привычный режим броском с кровати. Или можно выйти на улицу на подгибающихся конечностях, стоять, пошатываясь от ветра и чему-то там внутри себя улыбаться. Можно ощутить аппетит, желание включить музыку, желание увидеть людей. Можно пережить остаточные эффекты, понимая, что они остаточные. Уход болезни можно ощущать, как отсутствие больного зуба, бесконечно пытаясь потрогать языком его фантом.

Когда ума было поменьше и лет было поменьше, а здоровья было побольше, а больше ничего побольше не было, то ряд вопросов просто не вставал. Даже остаточные явления можно было просто подавить, в особенности если впереди маячила замечательнейшая пьянка.

Кто-нибудь был на пьянке, посвященной подавлению остаточных явлений? Я был. Героями вечера были мои остаточные явления. Как сейчас помню позднеосенний парк, сумасшедше-веселую компанию и бутылку медовой перцовки с плавающим внутри острым во всех смыслах стручком перца. Мы веселились, как могли, наше менеджерство среднего звена и прочая EBITDA нам даже не представлялись. Веселый полупанковский угар, анализ всех графити на всех встречных стенах, узнавание знакомых тэг, недорогие понты и в конце вечера — на, дружище Шу, разжуй перчик, он нормальный. Он действительно был нормальным, жгло ещё часа два — даже при том, что я люблю острое, это было, определенно, перебором.

Все, что осталось от моих остаточных явлений на следующее утро — это желание попить воды. Все остальное прошло. Когда это было? Год, в который я завел ЖЖ, но писал туда крайне нерегулярно, потому что диалап. Да и до писанины ли было? Происходил вечный сбор материала.

Дворами и переулками, через события и явления платные и бесплатные, наши и не наши, мы двигались в направлении будущего, никогда его не догоняя. У меня дома есть коробка, которую я называю “ящик пандоры” — на дне её есть пакет с разрезанными рулончиками фотопленки, где-то рядом лежит несколько отпечатков — те, что я не раздал. Это из тех времён. Смотреть страшно интересно. Не вздумайте подарить мне плёночный сканер, задушу обёрточной бумагой.

Или, скажем, год, в который заболел один из наших друзей. Говорят нам такую штуку — у чувака гепатит А. Желтуха. Причём всё это время мы с ним тусовались напропалую. Получилось как — его чуть не забрали прямо из поликлиники, куда он пришёл пожаловаться на симптоматику, а он хитро договорился сбегать домой, собрать вещи и потом уже сдаться эскулапам, но вместо этого позвонил нам, и вот мы все в сборе, все ужасаемся внезапности странного диагноза, и как-то никто не думает, что мы тоже в группе риска, никто не дистанцируется.

Что это — неверие в то, что нас тоже может это коснуться, или просто некоторый юношеский фатализм, мол, касайся, сколько хочешь, мне плевать? Мы беседуем, летний вечер идёт к закату, тени под нами растут и вот-вот коснутся соседней стороны сквера.

В больницу друг сдался, но только на следующий день. Следующий момент, который мне вспоминается — это как мы привозим ему распечатку “Сильмариллиона” на А4, потому что книги в инфекционку передавать нельзя, а бумаги и газеты, вроде как, не запрещено. Вдруг мы видим его в открытом окне четвёртого этажа, он машет нам и кричит, мы что-то кричим ему в ответ, и тут позади него появляется карикатурная медсестра форматом шесть на девять, замирает на пару секунд, втягивает друга внутрь и окно захлопывается. Мы хохочем до боли в животах— уж очень это похоже на гротескный фильм ужасов. Конечно, он поправился. Это был год, предшествующий тому, в который я познакомился с женой. К тому моменту ему уже можно было пить алкоголь.

Мы — злосчастные роботы Бендеры, мы тоже занимаемся в основном сгибанием и тоже работаем на алкоголе. Нас ничто не извиняет. И Стивен Кинг работает на алкоголе, но его оправдывают застарелые раны, заработанные в автокатастрофе. Нас не оправдывает ничто — все наши раны — психологические, и все их мы нанесли себе сами.

Или вот другой друг. Самой морозной зимой, когда я слушаю Dom & Roland, он простужается до пневмонии и проводит долгое время в больнице, куда никого не зовёт — не хочет показывать себя в жалком больничном виде, и я его в этом понимаю. Зато когда он оказывается дома, он тут же приказывает себя любить и обожать, и объявляет вечер отпаивания бывшего больного коньяком — доктор разрешил, более того — доктор настаивает.

И вот мы съехались со всех концов Москвы, мы смеёмся и гулко хлопаем похудевшего экс-больного по спине, так, что батарея стаканчиков, столпившихся вокруг очередной пузатой бутылки французского, боязливо вздрагивает и звякает. Мы уже изрядно пьяны, но не от коньяка, а от самих себя — молодых и дерзких. Один из нас только что действительно обманул смерть — хотя в этом никто не признаётся, это здорово пьянит.

Это мы, мы, мы глупые. Нам взбредает в голову пить пиво ящиками, пить коктейли на тридцатиградусном морозе, промочить ноги до колен в первую весеннюю оттепель, но не уйти из парка. А вот мы сегодняшние, непременно затворяющие окна, стоит нам немного повернуться к ним спинами, задумчиво считающие по пальцам, как давно проходил сервисное обслуживание кондиционер и измождённым голосом просящие включить жопогрейку, ещё не успев плюхнуть афедрон в машину. Нам вечно то жарко, то холодно, то сыро, то душно, то чего-то ещё не хватает — типичные обитатели ныне модной зоны комфорта.

Мне в такие минуты очень стыдно за себя.